Славникова: «Как воробушки, на всех поверхностях, сидят женщины. Когда приближалось время отбоя, складывался «тетрис»

Журналистка «БЕЛСАТа» и Польского общественного телевидения Ирина Славникова провела в заключении почти четыре года: власти вменили ей в вину «грубое нарушение общественного порядка и создание экстремистского формирования». 11 сентября ее с группой других политзаключенных освободили и принудительно вывезли из Беларуси в Литву.

— У меня ситуация, отличная от других политзаключенных, которые были отпущены вместе со мной, — рассказала журналистка о том, как проходит ее адаптация, в эфире Обычного утра. — Мой муж в Варшаве, он сразу поехал встречать, а когда меня привезли в Вильнюс, сказали, что летит сын — так что меня сразу приняли, было где жить, что есть, что надеть, в конце концов. Поэтому все проходит немного легче в сравнении с моими сотоварищами по заключению.

Надеюсь, что тюрьму я оставила сразу за воротами, меня не «накрыло» и пока все хорошо: я радуюсь жизни, общению с друзьями и близкими.

Многие спрашивают, как удается сохранять спокойствие? Не знаю. Может быть, потому, что я всегда знала, что меня ждут, и не могла подвести своих. Своих родителей, которые вкладывали в меня лучшие человеческие качества — и я просто не могла себе позволить там расклеиться, рассыпаться.

Ирина рассказывает, что боялась упасть в депрессию и отчаяние, которые накрывали многих в неволе: «Я видела девчат, которые целые днями плакали и ничего не хотели».

— Еще будучи на Окрестина, говорила себе: только не упасть, только не упасть. Потому что знаю, что выбраться из этой ямы очень сложно, могут потребоваться годы. Как-то сжалась, включила режим сохранения энергии — и карабкалась потихоньку.

Я как будто впала в летаргический сон. А мои мальчики, муж и сын, не изменились — разве только в лучшую сторону, их лица расправились от морщин.

Вспоминая заключение, самым страшным местом наша коллега называет изолятор на Окрестина:

— Сжечь напалмом, чтобы не оставить камня на камне от этого места — никакого музея, ничего. Просто разбить потом какой-то парк и поставить табличку или камень, что здесь мучали беларуских граждан…

Там я провела 35 дней. Помню первый день: дверь открывается — и ты как будто заходишь в баню, такой горячий и влажный воздух идет оттуда. Камера была рассчитана на двух человек, я, когда зашла, была двенадцатой.

Конечно, ни о каких матрасах, подушках, не говоря уж о полотенцах, речи быть не могло. Входишь — и как воробушки, на всех поверхностях, сидят женщины разного возраста. Когда приближалось время отбоя, складывался «тетрис»: на железных кроватях спать неудобно, мы укладывались на полу, тело к телу.

И ввиду моего небольшого размера меня отправили под стол — размером как ученическая парта. Потом уже могла выпрямить ноги, голова под шконкой, так в обнимку и спали.

Как я понимаю, этот месяц был нужен, чтобы что-то придумать, состряпать уголовное дело.

Вместе с Ириной в камере были, как она вспоминает, топ-менеджеры компаний, кандидаты наук, бухгалтеры, студентки — «и если не считать ужасного места, то люди подобрались исключительные».

Администрация в какой-то момент просто лишила всех женщин передач, средств гигиены и даже туалетной бумаги, из-за чего узницы объявили голодовку. Охранники очень разозлились и выгнали всех из камеры на улицу без верхней одежды — в ноябре. Средства гигиены, правда, предоставили, но отношение не изменилось, как и вечно включенный свет и поверки каждые два часа по ночам.

— В гомельской колонии уже очень уважительно девчата относились, когда узнавали, что я журналистка. Часто прибегали, задавали какие-то смешные вопросы, мол, «где наш Гугл»? Например, спрашивали, сколько океанов на планете? Но когда я училась в школе, их было пять, а сейчас стало на один больше. Или учила определять время по часам со стрелками — оказывается, многие девчата не умеют.

В заключении Ирина Славникова пересекалась с Марией Колесниковой.

— Видела я ее практически каждый день, хотя на фабрике работали в разные смены — просто расположение отряда было таким, что вся фабрика шла мимо нас, и можно было выйти на улицу, высмотреть друзей. Маша знала, что мы ее «сторожим», и посылала нам свою лучезарную улыбку каждый день.

Мы старались отслеживать ее состояние, и когда были «командировки» других девчат в Машин отряд, первым делом спрашивали, что с ней. Некоторые даже обижались, что их так используем, но рассказывали: Маша хорошо, читает, уже не такая худенькая.

С Катей Андреевой мы все время, за исключением последнего месяца, виделись так же мельком, пару раз встречались на фабрике. Спрашивала: «Как ты думаешь, мы выйдем?». Говорю: «Конечно». Она очень похудела, но она все равно стойкий боец.

В клуб «десятую категорию» профучета не пускали, но не больно-то и хотелось. Зато по субботам нам показывали обязательные фильмы (в последний год просто замучили фильмами на военную тематику), а в воскресенье эти фильмы обсуждали. Там мы все, политзаключенные, могли встретиться, улыбнуться друг другу глазами. У нас даже получалось перекинуться парой слов с Мариной Золотовой.

Когда в прошлом году стали освобождать женщин — конечно, иногда проскакивала мысль, а почему не я, но вместе с тем за каждого человека была такая радость. После первого массового помилования мы неделю радостно летали на крыльях, что хотя бы мучения их родных и близких закончились.

Когда приходили спрашивать, писать ли на помилование, если остался небольшой срок, я отвечала: из этого места нужно стремиться выходить, даже если осталась неделя. Нельзя там находиться женщинам. Каждый день ты весь собираешься в комок и включаешь «режим робота», чтобы все время себя контролировать, не навредить себе и притом не впасть в паранойю, что за тобой следят.